Еврейский мальчик и советский быт. СССР, середина ХХ века.

В данной статье – мои воспоминания о жизни в разгаре сталинизма в Советской России. Хотя разговор коснется немного и Бреста – формально Белорусской ССР, но сущность и там тогда была такая же – совково-российская. Разговор в основном будет на еврейскую тему, но и не только о ней, а местами и просто о некоторых деталях тогдашнего быта в преломлении детского восприятия.

1. Исходное (Ленинград, 1940 г.)

Первое, что надо отметить, это не воспоминание, а некий факт – обрезание мне было сделано сразу после рождения, видимо (как и предписано Торой) на 8-ом дне жизни, хотя семья моя религиозной не была. Мама и сама росла уже в светской обстановке, а отец в детстве учился-таки в хедере, но отошел от иудаизма при взрослении – пошел учиться сначала в профтехшколу (там получил специальность столяра-краснодеревщика, что по уровню заметно выше простого столяра, спеца по столам и табуреткам), потом – в институт и т.д.

Такое мое качество стало мне понятно где-то в середине школьных лет, но как-то не особенно занимало меня, за исключением, может быть, отдельных эпизодов. И обсуждений этого вопроса у нас в семье не было никогда. Только уже будучи в Израиле, окунувшись в еврейскую среду, отец стал посещать синагогу и родители тогда поведали про ситуацию с этим делом. Оказывается, мой дед Элиэзер – отцовский папа, соблюдающий еврей (несмотря на все преследования советской власти) – получив известие о моем рождении, примчался из Минска в Ленинград, стукнул кулаком по столу и сказал: «Что б была брит-мила – как положено!». Вот так меня и обрезали. [1]

Это вступление необходимо всвязи с тем, что самые первые мои воспоминания, связанные с еврейской темой, как раз и обусловлены этим моим отличием от окружавших сверстников (да и не-сверстников – тоже)

2. Дошкольный период (г. Брест. 1945-46)

После войны в Бресте стояла отцовская часть, и мы с мамой тоже там же жили с отцом, причем, в два приема, с промежуточным этапом проживания в Ленинграде. Но об этом ниже. А здесь о первом моем Бресте.

Домашних ванн или душей тогда не было, и раз в неделю все ходили в общественную баню. В начальный период той жизни в баню меня брала мама, и он кончился тогда, когда какая-то тетка, выходившая из мыльной, в то время, когда я собирался войти туда из раздевалки, нависла надо мной, стоя в разверзнутой двери и пристыдила – мол, большой такой мальчик, а моешься с женщинами. Задуманное ей вполне удалось – я уперся, и не пошел мыться. Мама безуспешно пыталась меня туда затащить, но я залез в угол, тот который закрывался дверью при ее открытии и проторчал там все оставшееся время. После этого я ходил в баню уже с отцом.

Какое-то время была у нас домработница – девушка простого социального положения, и первое как бы еврейское воспоминание («как бы», потому что в качестве еврейского оно было осознано много-много позже) связано именно с ней. И затравка этого происшествия случилась именно в бане и именно в тот «женский» период – до моего резкого отказа. (Впрочем, связь этой затравки с самим происшествием тоже была понята мной спустя достаточно много лет).

Как-то раз мама почему-то не смогла пойти в баню со мной и попросила помыть меня там эту нашу домработницу. Весь тот процесс мытья в памяти не засел, но, как обычно и бывает с воспоминаниями, в голове зацепилась одна картинка – я сижу в тазике, плескаюсь себе в удовольствие, а эта девушка – высокая, голая и красивая – несет к нашей лавочке еще один полный тазик и лицо у нее освещено такой, как будто бы несколько смущенной, улыбочкой.

А затем идет воспоминание уже не одной какой-то картинки, а целого действия, крепко засевшего в памяти. Я с этой нашей домработницей нахожусь в комнате какой-то портнихи вместе с еще несколькими женщинами. Зашли по какому-то делу (видимо, заказу к той портнихе) – родительскому ли, или этой девушки самой – то не суть важно и меня не касалось. Существенно дальнейшее.

Портниха сидит по-турецки то ли на кровати, то ли на каком-то большом столе (м.б. стол для раскроя тканей), прислонившись спиной к стенке, шьет вручную (или, скорей, наметывает лежащее у нее на коленях), и в то же время является центром всей кампании, центром всех разговоров и обсуждений.

Девушка что-то говорит, кивая на меня, но про что она говорит, в то я еще не врубаюсь – или не понимаю, или просто о чем-то другом думаю. Но вот дальнейшее мне в память врезалось – портниха напрямую обращается ко мне с этаким смешливым выражением на лице: «Так. Ну, тогда скидывай штанишки, покажь нам, что у тебя там под ними, а мы поглядим и посмеемся!» И все хором хохочут, все поддакивают – покажи, покажи…

Я как-то замкнулса, зажался, ничего не отвечал, не понимая – что их так рассмешило, но общее ощущение было весьма неприятным. Что, в общем-то, и понятно – нелегко быть объектом насмешек, даже если не понимаешь – за что, а может именно потому, что не понимаешь. Ну, вобщем-то, смешками там дело и кончилось, дальше не пошло и без всякой (хоть бы и принудительной) показухи. Да, видимо, и не могло пойти – с сынком-то офицера гарнизона, расквартированного в том, тогда небольшом, городке… Но задело все это меня достаточно заметно.

Много спустя я осознал – что могла рассказать девушка-нееврейка про подштанное мое хозяйство после мытья меня в бане. И что, соответственно, вызвало такой ажиотаж у той, так же нееврейской, женской группы. Да и в общем-то, ситуация понятна – разговоры и пересмеивания по сходным вопросам хоть как-то, хоть эрзацем, но компенсировали тому женскому населению отсутствие прямых контактов с выбитыми за войну мужиками. А тут подвернулся такой повод позубоскалить на заданную тему! Но это я сейчас понимаю, а тогда это было и не по возрасту, и вообще как-то не до раздумываний. Захлестнула простая обида за насмешки.

3. Ленинград, 1948 год (и назад, в 45-й)

Из Бреста мы вернулись с папой (демобилизовавшимся из армии в чине майора) где-то в начале лета, после окончания мною 1-го класса, но до отцветения сирени – помню в окне вагона на перроне встречающую нас маму (она уехала раньше), радостную, смеющуюся, с маленькой сестренкой на ее левом сгибе, а правой рукой машущей нам букетом сирени. И я в ответ разворачиваю наш букет, тоже сирени, несколько другого сорта – с более крупными и темными цветами, и тыкаю им в стекло – смотри, и мы тебе привезли тоже.

Жили мы на Парголовской улице, рядом с большой баней, и школа №115, в которой я отучился 2-й класс и начало третьего, тоже была рядом – за углом (и наш дом, и баня, и та школа превосходно существуют по сей день).

В двухкомнатной квартире на 4-м этаже мы занимали маленькую комнатку размером в пределах 10-15 метров, а в соседней, более крупной комнате жила бездетная чета благообразного вида, возраста не то, что бы старого, но уже и не среднего, ближе где-то к средне-пожилому, очень сухо относившаяся ко всем нам, впрочем, без распускания эмоций.

Сухость их достаточно понятна – в войну они распространились на пустовавшую отцовскую комнату [2], куда он в свое время привел молодую жену, и где перед войной родился я. А по нашем возвращении пришлось ее освобождать, чего им очень не хотелось – так, что отец вынужден был привести каких-то властных распорядителей (видимо, из домоуправления), что б заставили их это сделать. Я это отлично помню, т.к. сидел во время всей этой эпопеи в коридоре, закутанный в одеяло, и было оно (это первое возвращение в Питер), судя по нашим одеждам, глубокой осенью или зимой 45-46 гг. между двумя проживаниями всей семьей в Бресте.

———————————

Раз зашла речь о том времени, то ненадолго о нем, о зиме 45-46, хоть еврейскими проблемами тогда как-то не пахло.

Отец, вселив нас в нашу комнату, уехал обратно в часть, а мы с мамой в ней прожили зиму. Мама где-то работала, отводя меня в детский сад, расположенный неподалеку – на другой стороне улицы. Один из эпизодов того времени прочно сидит в памяти. Мама пришла в детсад за мною, стоит в торце коридора у входной двери, радостно улыбающаяся, нагнулась, раскинула руки, что б схватить меня в объятия… А я мчусь к ней и кричу на бегу: «Мамочка, хлебца принесла-а-а?» И радость на ее лице как-то линяет, сменяясь смутительной, огорчительной улыбочкой. Видимо, до того она как-то побаловала меня от своего пайка, так я и настроился на повторение, возобновление этакого удовольствия.

Помню еще мамино тогдашнее фирменное блюдо, очень мною любимое – мучную кашу, приготовленную на сковородке из муки с каким-то жиром (кажется, гусиным).

И еще я там научился читать – помню даже книжку, которую освоил первой. Собственно, помню не саму книжку, не текст, а одну картинку в ней – черно-белый штриховой рисунок бегущей собаки (кажется даже запряженной в нарты, но последнее – не точно, очень смутно) и сверху рисунка такие, несколько волнистые, линии, соединяющиеся друг с другом и заканчивающиеся с правой части рисунка (сзади собаки) линией вниз, к уровню земли. Эти линии можно было интерпретировать как абрис пологих гор, составляющих фон рисунка, или как какое-то деревце, растущее тут рядом и протянувшее свои ветви над собачкой. Уставшая на работе мама прилегла и дремлет, а я сижу между ней и стенкой, и тереблю ее, спрашиваю про ту картинку – что, мол, там такое – горы или ветка? А она в полудреме, только чуть приоткрыв глаза, бормочет: «Я думаю, это настоящий пирог». И когда я ее все-таки растормошил, она рассмеялась, поняв, что в ее интерпретации прозвучала в те времена еще далекая мечта. Потом эта ситуация с «пирогом» вспоминалась нами не один раз.

4. Ленинград, 1949 год.

Заставка из Википедии – она необходима для понимания того, о чем писано далее.


В январе 1949 года советские средства массовой информации начали пропагандистскую кампанию против «космополитов», явно нацеленную против евреев СССР. Таким способом власти начали кампанию наступления на еврейскую культуру. Поэт Шмерке Качергинский опубликовал в Париже статью «К ликвидации еврейской культуры в СССР», а поэт Перец Маркиш выразился ещё более жёстко: «Гитлер хотел разрушить нас физически, Сталин хочет сделать это духовно». Выход печатной продукции (включая книги) на идишe был полностью запрещён, был даже уничтожен последний набор типографских древнееврейских шрифтов. 15 июня 1949 года Главлит издал приказ № 620, согласно которому из библиотек и книготорговой сети изымалось около 500 наименований книг еврейских авторов на русском языке — как «сионистских» или «националистических». Евреев массово увольняли с работы. Аналогичные кампании прошли и в союзных республиках СССР.


Вся Вики-обозначенная ситуация мной еще не осознавалась по малолетству лет, и антисемитизма в школе пока что не было (он там раскрутится позже – где-то в начале 50-х). Ну а здесь речь об одном летнем эпизоде, врезавшемся мне в память (и недаром!), который, как сейчас уже понятно, напрямую связан со сказанным в Вике. Но сначала об одном мелком событии, то же, очевидно, из того же антуража.

Где-то в феврале-марте 1949-го, утром, перед самым уходом в школу, мама, сначала о чем-то перекинувшаяся парой слов с отцом, вдруг говорит: «Сегодня в школу не пойдешь!». «Как не пойду! Почему???» Причина не поясняется – не пойдешь и все. Помню, я даже заревел – скорей всего просто от неожиданности. Очень это было странно и непонятно – никогда такого я не слышал (если болел, то это не в счет – там изначально все ясно). Время года помню, потому что днем папа куда-то ходил вместе со мной, точнее вез меня на санках, и мимо школы – я ехал, держа что-то в обнимку, смотрел на окна и думал: «Вот все учатся там, а я почему-то нет…», не то что б страдая от этого, но как-то недоумевая. А санки, меж тем, отец тащил по асфальту со скрежетом – тротуар в том месте был очищен от снега и льда.

Может это было не в один день, может я пропустил больше – этого точно не помню. Сейчас-то уже ясно, что в тот день (или дни) в школе была намечена психо-обработка учеников в духе требующегося момента и в свете всенародной поддержки родной партии и правительства – очень любимые мероприятия советского образования. И если здесь я их избежал (спасибо папе-маме), то позднее контакт с такими проработками был реальный (см. далее – п.5)

—————————————-

Проходит несколько месяцев. Время – уже лето 1949 года, каникулы между 2-м и 3-м моими классами. Целыми днями во дворе – сплошные игры в войну, в которых участвовала пацанва всех возрастов, и я там один из младших, но какого-то пренебрежения или давления не помню – все было по-честному. И вот однажды вся компания, после какого-то «боя» – и победители, и побежденные – собралась в парк, совсем неподалеку, в 10-ти минутах ходу. Парк этот был учебным полигоном Лесотехнической Академии, потому никак не походил на ухоженные парки центра города. Это, скорее, был такой некрупный лесной массив, и дорожки для прохожих (точнее даже назвать их тропками) были очень редки. И еще там были пруды в каких-то глухих уголках, ниоткуда не просматриваемых.

Вот раздается клич: «Айда купаться!», и все с восторгом его принимают – дело для старших, видимо, достаточно известное и опробованное. Для меня оно пока что в новинку (именно в этих местах, т.к. само-то по себе купание мне известно по Бресту – в реке Муховец и вместе с родителями), но вопроса у меня не возникает – как все, так и я.

Итак, прибегаем к пруду, все сбрасывают с себя одежку, включая и трусы, ну и я тоже. Орем, визжим, плещемся – все замечательно! Я в ту пору еще был с гипсом на сломанной руке, ну так я эту руку постоянно держал наверх – мочить ее нельзя, это мне было понятно. Пруд – неглубокий, утонуть опасности нет, все здорово!

Прихожу после этого восторга домой, мамин взгляд на волосы – они мокрые!
– В чем дело?
Спокойно отвечаю:
– Купались.
Мама моментально хвать за трусы – сухие!
– Как так!?!
– Ну, все снимали, и я тоже… (мол, а чего тут такого?)

Гляжу – мамино лицо аж побелело, я испугался, пытаюсь как-то оправдаться (насколько могу понять ситуацию):
– Я гипс не замоч-и-и-л, посмотри-и-и-и…

Все напрасно – мама хватает отцовский ремень и впервые в жизни устраивает мне порку. Не думаю, что б было очень уж больно – ремень был широкий, гимнастерочный и висел на стенке только для точки отцом бритвы перед бритьем (для ее доводки), но вопил я, кажется, изрядно – из-за неожиданности и непонятности.

Очевидно, досталось мне именно за сухие трусы. Стоит, пожалуй, повторить – под трусами я имел печать наследия Авраама, а время это было 49-й год, лето. Предыдущие вегетарианские года уже в прошлом – мамин испуг и понятен, и объясним без труда, хотя до меня-то, конечно, его причины дошли существенно позже.

5. Ленинград, 1952 год. Я в 5-м классе.

В этом году я уже прямой объект школьной проработки (промывки мозгов) в связи с широко известным делом врачей-вредителей – естественного продолжения антисемитской кампании 49-го года, хоть там в большой список евреев и затесалась парочка фамилий как будто бы нееврейского звучания [3]. Я уже в 5-м классе, в школе №222 на Невском проспекте (бывшая когда-то немецкая школа Петер-шуле) и помню все это достаточно отчетливо, тем более, что принял в той кампании посильное «участие». Итак, время непростое, антисемитизм в школе к этому времени уже распустился пышным цветом, и это даже стало какой-то обыденностью. Я к нему как-то по-своему приспосабливаюсь, выкручиваюсь, уклоняюсь… К примеру, выявил черный ход, через который и выскакиваю потихоньку, когда знаю, что при выходе из школы ждут неприятности (скажем в виде ватаги, собирающейся устроить мне «облом», или по-простому – избить). Все это – обыденная, рядовая школьная обстановка, а передряги взрослого мира еще вне моего сознания.

Итак, сидим в классе после звонка на урок, ждем учительницу, и вдруг входит совершенно неизвестный нам мужчина, рослый, представительный – не-не, не толстый, а хорошо сложенный и вполне прилично одетый. Лицо, насколько я его сейчас вспоминаю, с отчетливо еврейскими чертами. Впрочем, до физиогномики (чтоб разбираться в человеческих обликах) мы тогда еще не доросли, и евреями для наших соучеников мы (несколько ребят в классе) были отнюдь не «по морде», а по прямым записям в соответствующей графе классного журнала, который обычно оставался на учительском столе во время перемен, и, соответственно, изучался на тот предмет заинтересованной публикой. Но вот лицо того вошедшего я помню, и сейчас удостоверяю достаточно уверенно, что это было «лицо еврейской национальности». И он начинает нам что-то проповедовать. Что он втемяшивал нам весь урок, то в памяти не осталось и, скорее всего, просто не понималось ни мною, ни остальными. Но радость откровенная – вместо вызовов к доске, двоек, выговоров и прочего нудежа идет какая-то трепотня… Ну так и фиг с ней.

Однако концовка этой мозговой промывки в память запала, и немудрено – под занавес он зачитал нам четверостишье:

И еще запомни, друг мой милый –
Нынче мало Родину любить.
Надо, что б она тебя любила,
А таким не просто стать и быть!

Зачитал, и спрашивает: «Кто из вас запомнил это и может повторить?» И его ожидания, очевидно, оправдались (или наоборот? может он рассчитывал на кого-нибудь с другим внешним обликом? – не знаю), но тут вот тянет руку вверх чистокровный еврейский мальчик (и других рук, вроде бы, не было), встает и повторяет все четыре строчки, да еще, с выражением…

Потом этот самый мальчик, уже выросший и освоивший с десяток разных профессий, специальностей и специализаций, всю свою жизнь старался заработать ту самую «любовь Родины». Не вышло… Оказалось это не каким-то там «непростым делом», а абсолютно невозможным, просто  – недостижимым. До бессмысленности недосягаемым.

————————————–

6. Дополнение о моих профессиях

Ну и вот, для концовки, пожалуй, перечислю все те профессии и специальности, которыми старался как-то служить российскому обществу (если не говорить – стране, отечеству и пр.). И выходит, как будто, что недостарался. Так что репатриация в Израиль в 2007 году логически завершила все те попытки.

  1. Жестянщик (по промышленной вентиляции)
  2. Кровельщик (на строительстве домов)
  3. Слесарь (в электролизном цехе металлургического комбината)
  4. Буровой мастер.
  5. Геолог на проходке подземных выработок (разведка месторождений полезных ископаемых).
  6. Научный сотрудник в исследовательском институте (геологическое направление – тектоника).
  7. Геолог по специализациям – петрограф, съемщик геологических карт.
  8. Турист-профессионал – руководство детскими походами, затем начальник спортивно-туристского сектора в системе городского Профтехобразования
  9. Политик (депутат Областного Совета, председатель магаданского отделения партии «Демократическая Россия»).
  10. Политолог, культуролог (преподаватель ВУЗа по этим предметам).
  11. Предприниматель – владелец и директор туристической фирмы.
  12. Общественный организатор (еврейское культурное общество, иудейская городская община)

Ну а каких усилий мне стоило в советских условиях пробиться в геологи, да еще какие везения мне при этом посодействовали – об том в последующем повествовании.

——————————————

[1] Своего деда я помнить не могу – он умер где-то по дороге в эвакуацию, хоть, фигурально выражаясь, «на моих глазах» (ибо я с мамой был там же), но мне в ту пору и до годовалого-то возраста недоставало еще одного или двух месяцев. И где его зарыли – неизвестно, могилы, конечно же, просто нет. Не до того тогда было. Да и знаю я о нем прискорбнейше мало, но, тем не менее, благодарен ему в высшей степени. Просто я полагаю, что этим своим деянием (настоянием на моей брит-миле) он заложил во мне глубокую основу, пусть и осознанную мною много-много лет спустя. Попросту говоря, много шансов, что без этого я не понял бы своего истинного назначения. Вот ведь, сколько же тут на Святой Земле таких евреев-юдофобов совкового воспитания!

[2] Я так полагал (когда записывал это), что комната была выделена отцу как молодому специалисту после  института и до его женитьбы. Но, оказалось, что ошибался – по документам домовой книги и папа, и мама в нее были прописаны одновременно, так что комната была выделена напрямую новообразованной семье.

[3] Позднее я узнал, что и те фамилии (типа профессор Виноградов) тоже принадлежали евреям. Но с ними – как бы нееврейскими – связан врезавшийся в память эпизод. Учительница, кажется русского языка, Надежда Николаевна (приятная женщина, светловолосая, вполне славянского облика), немного задержалась в классе после конца своего урока, что-то записывая в классный журнал. Один из пацанов бросил в мою сторону презрительно «еврей», и она тут же вскинулась – мол, как ты смеешь обзываться! А тот, недоуменно пожав плечами, возразил: «Так эти врачи-евреи нас отравляют – в газетах про то пишут». И она сходу накинулась на него, прямо рывком в его сторону и чуть ли не криком: «А фамилии своих соотечественников ты там, что, не видел?»
Поясняю деталь – слова “евреи” в тех публикациях не светилось – прокламируемый советский интернационализм не позволял это акцентировать. Разоблачались именно и только сионисты. Но для советского среднего читателя понятие “сионизм” было в диковинку,  и об национальностях судилось по характерным фамилиям, резко преобладавшим в том списке.

Запись опубликована в рубрике Записи о личном, История евреев в России с метками , , , , , , , , , , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *